ЭПИСТЕМОЛОГИЧЕСКИЕ ИМПЛИКАЦИИ
ПОСТМОДЕРНОЙ КОНДИЦИИ – НОВЫЕ СТРАТЕГИЧЕСКИЕ ОРИЕНТИРЫ ОБРАЗОВАНИЯ?
Фурс Владимир Николаевич, доцент
кафедры философии и методологии науки РИВШ БГУ, кандидат философских наук
Поскольку под
постмодернизмом понимаются самые разные вещи, представляется уместным
терминологическое и концептуальное различение постмодернизма как сознательно
проводимой стратегии (прежде всего – в эстетической сфере) и постмодерна (или постмодерной
кондиции) как нового состояния культуры, в котором в последней трети века
оказывается субъект культурного производства. Применительно к области
интеллектуальной деятельности постмодерн – это новая
"фактичность разума", предпосылочная по
отношению к любой сознательно избираемой исследовательской позиции (в
частности, можно быть постмодерным мыслителем, будучи
решительным противником постмодернизма). Если постмодернизм соотносится с
модернизмом как эстетическим феноменом, то постмодерн
– с "проектом модерна", восходящим к идеологии европейского
Просвещения 18 века. Предлагаемый образ постмодерного
состояния построен на ряде констатации, взятых из работ современных
философов-диагностов эпохи.
Ясно, что постмодерн может быть ближайшим образом определен как самопреодоление проекта модерна и, соответственно, проблематизация его основных устоев – концепции суверенного
критического сознания и идеологии преобразования. Соответственно,
две первые характеристики постмодерного состояния –
это "смерть человека" ("кризис субъекта", "смерть
автора" и т.п.) и "конец Истории". Первая означает, что
человеческая личность, понятая как автономный и самотранспарентный
субъект, перестает быть основополагающим культурным фактом; соответственно,
констатируется и кризис модерной традиции гуманизма, утверждавшей самоценность и высшее достоинство человека как личности.
Имеется в виду, что индивид как личность не может долее пониматься в качестве
конечной инстанции действия и мышления; скорее, он оказывается эпифеноменом
автономно функционирующих систем, определяющих его жизнедеятельность, но
непрозрачных и неподконтрольных его сознанию. По Джеймисону,
новая организация пространственного опыта человека может быть обозначена как
гиперпространство: если обычное пространство является соразмерным
индивидуальному восприятию и действию, то в гиперпространстве вообще
отсутствует человеческая размерность. Постмодерное
гиперпространство превосходит способности индивидуального человеческого тела
локализовать себя, перцептивно организовать свое
ближайшее окружение и обозначить свое положение во внешнем мире.
Под "концом
Истории" подразумевается кризис исторической телеологии и идеологии
преобразования – веры в то, что история движется по направлению к некоей высшей
цели, которую можно познать и достижение которой надлежит приблизить совместным
действием, преобразующим наличное положение дел. По Лиотару,
модерн характеризуется господством "метанарративов"
("больших повествований") – систем представлений, утверждающих
нормативный образ будущего и тем самым легитимирующих определенные социальные
практики, идеи и ценности. Утрата доверия к метанарративам
связана с осознанием теневой стороны прогресса и пагубности попыток "делать
историю". Место мобилизующих метанарративов
занимают, по Лиотару, малые нарративы, законные в рамках локальных коммуникативных
сообществ (каждое из которых обладает своей собственной проективностью)
и не претендующие на тотализацию.
В более
глубоком течении постмодерн предстает как радикальный
и последовательный антифундаментализм (основанный на
выявлении и критике метафизических допущений, скрытых в антиметафизическом
пафосе модерна), ставящий под вопрос основополагающие для западной
интеллектуальной традиции оппозиции видимости и подлинной действительности,
субъективного мнения и объективно-достоверного знания. Соответственно вторая пара
характеристик постмодерного состояния –
"исчезновение реальности" и "кризис интеллектуализма".
Электронные масс-медиа и информационные технологии ставят под вопрос
традиционное разделение воображаемого и действительного: образ действительности
лишь в ничтожно малой степени основывается на собственном опыте индивида, и в
столь же малой степени может быть установлена его достоверность. По Бодрийару, определяющую роль в человеческом сознании
начинают играть симулятивные модели реальности:
знаковые модели на самом деле рождают реальность, которую они якобы просто
отображают. Фактически происходящие события оказываются лишь поводом для своеэкранной репродукции, которая и определяет, что
произошло "на самом деле"; образное бытие становится первичным по
отношению к бытию. Реальное становится операциональным
– оно производится в любом виде и объеме; гиперреальность
симуляции приводит видимое и реальное к взаимному слиянию. Тогда тезис об
исчезновении реальности, лишая симуляцию ее скрытой власти, эмансипирует
сознание.
Кризис интеллектуализма –
оборотная сторона исчезновения реальности: в западной культурной традиции
познавательные привилегии интеллектуалов обосновывались онтологическим
различением видимости и действительности. Профаны (или
публика), оставаясь в сфере видимости, могут обладать лишь субъективными и
случайными мнениями, и лишь интеллектуалы посредством методически
организованного мышления прорываются к подлинной действительности и обладают
достоверным знанием. Но если различие видимости и реальности нивелируется, то
на чем может основываться право интеллектуалов знать и учить других? Оказывается,
что интеллектуал по-своему более глуп, чем невежда, – он верит, будто благодаря
своим идеализациям узнает, как оно есть на самом деле, верит в ритуальную
действенность своих мыслительных схем, он больший маккиавелист,
чем традиционный политик, т. к. будучи носителем символической власти, он
порабощает публику, навязывая ей симулятивный образ
действительности.
Представляется, что в эпистемологическом плане постмодерн
в первом приближении может быть определен как
завершение "проекта Истины". Говоря более конкретно, можно выделить
следующие эпистемологические импликации постмодерного состояния, возможно, имеющие регулятивное
значение для образования:
а) "плюрализм" –
отсутствие единой великой Истины и абсолютной системы отсчета у познающего,
которая позволяла бы отобразить эту Истину во всеобъемлющей системе знания;
множественность малых (частичных и конечных) истин, соотнесенных с локальными
коммуникативными сообществами и не претендующих на тотализацию;
контекстуализация познающего. Важно подчеркнуть, что
плюрализм не означает, что все истины равноценны – они равноправны лишь в
равной для них невозможности тотализации; оценка и
селекция истин осуществляется (квази-) рынком идей.
Для образования все это
означает, прежде всего, требование адоктринальности и
антидогматизма;
б) "прагматизм" –
модификация коммуникативной структуры знания, обусловленная кризисом модели знания-за-другого-и-для-другого. В соответствии с
прагматическим критерием значения Пирса, для того чтобы определить
познавательное значение той или иной идеи, надлежит выяснить, какие реальные
последствия в моем опыте повлечет ее принятие или отрицание; если никаких, то данная идея вообще не является знанием. Это
значит, что определять, что есть для него знание, должен, в конечном счете, сам
его потребитель, а не интеллектуал – профессиональный производитель и
транслятор знания.
"Знание", которым
может располагать интеллектуал, – это скорее, материал для образования
собственно знания; поэтому основная задача преподавателя заключается не в
передаче знания, а в развитии учебной мотивации и познавательной компетенции
учащихся. По-видимому, следует иначе определять, что значит быть знающим
(интеллектуалом, преподавателем): обычное представление – "я обладаю
знанием и потому учу"; возможное новое представление – знающим
преподаватель оказывается задним числом, если он смог реально чему-то научить;
в)
"инструментализм" (модификация образа знания): переход от знания-о (-чем-то) к знанию-для (-чего-то). Нет никакого готового и завершенного
мира (предметной области), который затем отображался бы знанием. Мир
представляет собой "хаосмос", который
многообразно до-определяется
до "космоса" посредством наших интерпретаций. Любое знание как образ
того, что есть "на самом деле", – это локальный фантазм
наряду с множеством равноправных ему других дискурсов;
"на самом деле – никак"; фантазмы оправданы
операционально, а не тем, что они "соответствуют
действительности".
Знание – это инструмент
("технос" в понимании Мамардашвили);
отсюда очередной регулятив для образования:
"учить знанию" нельзя, но можно и нужно "учить знанием". В
методическом плане данный регулятив можно
реализовать, представляя конкурирующие концепции как веер возможных подходов к
интерпретации той или иной проблемной области; понимание учащимся их частичной
оправданности (взаимодополнительности?) позволяет
прояснить ни-
когда полностью не тематизируемое проблемное поле и развивает установку на
поиск новых возможных формулировок вопросов и ответов на них;
г) бриколаж: познание, перестав быть отображением
действительности, становится разновидностью изобретательской деятельности; при
этом, поскольку целостная картина мира невозможна, познающий/изобретатель
подобен леви-строссовскому биколёру
(в отличие от инженера, который опирается на систематические знания и
поверенные методы, биколёр-кустарь использует
подручные средства, произвольно комбинируя их для достижения своих целей,
применяя их "не по назначению").
Соответственно регулятив образования – представляя наличное знание как
образцы решения проблем, развивает у учащихся креативность
(готовность и способность "мыслить иначе"), стратегическое мышление
(способность увидеть проблему, для выражения которой еще нет концептуальных
средств) и смекалку (умение использовать имеющееся знание из разных областей
как кубики конструктора).
Понятно,
что постмодерная кондиция представляет собой
переходное состояние (на это указывает уже негативность его основных
характеристик) и не может быть определена с достаточной строгостью и полнотой.
Пожалуй, главный вопрос, остающийся без ответа, – это новая этика познания.
Поэтому предлагаемые соображения, меньше всего претендующие на нормативность,
разумно рассматривать как провокацию.
