2. Психологическая реальность в повседневной и экспертной перспективе.

 

Каждый человек в процессе своей жизнедеятельности совершенствует свою психологическую компетентность.  Накапливая опыт общения, деятельности, познания и самопознания, он создает значительный потенциал психологического знания и к тем, кто в значительной степени преуспел в этом деле, все мы склонны обращаться за советом в сложных житейских обстоятельствах.  В тоже время мы интуитивно схватываем различие между житейским психологом и психологом профессионалом, даже если последнему отказываем по тем или иным основаниям в доверии.  Между тем, и тот и другой претендуют на экспертную роль в отношении реальности пребывания, а объективного критерия для рационального выбора у нас, как правило, нет.  Мы действуем методом проб и ошибок.  Поискав счастья у профессионального психолога и не найдя его, мы начинаем кочевать по местам сгущения разного рода житейского опыта, пока, часто разочарованные, не находим успокоения у старца в скиту.  Впрочем, все может происходить и в обратном порядке.  По крайней мере, многие психотерапевтические сочинения изобилуют примерами таких мучительных блужданий пациентов не только в житейских кущах, но и в среде совершенно неэффективных коллег по цеху, пока провидение не указывает потерявшему надежду страннику истинный путь спасения и путь этот, конечно, ведет в кабинет автора-сочинителя трактата.  Таков, по всей видимости, бесконечный путь человеческих исканий и мы, конечно, не претендуем на создание универсальной лоции для всех в этом непростом деле.  Это привилегия иных сил.  Если же вести речь о проблематике психологического образования, то, с нашей точки зрения, различение типов психологического знания играет огромную роль как в деле отбора содержания этого образования, так и в становлении профессионально-психологической идентичности, которая в противном случае подвергается неминуемой диффузии.  Наша задача в этой связи состоит не в том, чтобы обесценить тот или иной психологический опыт, а в том, чтобы осуществить демаркацию границ и схемы демаркации использовать для определения целей обучения психолога-профессионала.

В интересующей нас феноменологической традиции принято различать повседневные и неповседневные (экспертные) формы реальности психического.  Повседневная реальность из внешней позиции описывается как «обыденная психология», «психология здравого смысла», «житейская психология».  Всякий студент, пришедший на психологический факультет, в этом плане имеет, как правило, неплохую психологическую выучку, в том числе и психотехническую.  Разнообразие методов манипуляции, которые студенты используют в период экзаменационной сессии, не может не изумлять.  Что же это за знание? Какова его структура? Попробуем ответить на эти непростые вопросы.

Согласно феноменологической традиции данное знание имеет опытный характер, являясь продуктом непосредственного повседневного взаимодействия индивидов и его рационализации.  Систему индексов повседневного знания (мышления) в свое время разработал американский социолог и социальный психолог А. Шюц.  Ими мы и воспользуемся, отвечая на поставленные выше вопросы.

Прежде всего, повседневная реальность психического — это система конструируемых в интерсубъективном взаимодействии типов.  С ними человек соотносит все новые индивидуальные и коллективные интерпретации.  В этом смысле все возникающие в поле сознания факты апперцептивны, т. е.  типологически обусловлены.  Ни одно из явлений не воспринимается изолировано, поскольку связано с предшествующим опытом.  Эффекты установочного восприятия, достаточно хорошо исследованные в школе Д. Н. Узнадзе, могут быть привлечены здесь в качестве подходящих примеров.

 

«Черты, выступающие в действительном восприятии объекта, – пишет А. Шюц, – апперцептивно переносятся на любой другой сходный объект, воспринимаемый лишь в его типичности.  Действительный опыт подтверждает или не подтверждает мои ожидания типических соответствий.  В случае подтверждения содержание типа обогащается; при этом тип разбивается на подтипы»(11,129).

 

Важнейшей характеристикой повседневной реальности психического является, вследствие ее опытной природы, естественная установка сознания.  Под естественной установкой сознания мы понимаем не столько уподобление психологических реалий природным, сколько непроизвольность выделения психологических фактов, их самоочевидность, отсутствие рефлексии самого процесса восприятия.  В тоже время естественность не следует понимать как натуральность (природность), известную упрощенность.  Сама естественная установка сознания сложноконструируется ребенком в актах его социализации и в этом смысле «противоестественна» — является продуктом уже реализованного мышления и деятельности.

Эта особенность «естественности» проявляется в избирательности в отношении к попадающим в поле сознания психологическим объектам.  Структура повседневного мировосприятия утилитарно ориентирована.  Из всех возможных характеристик объекта оно выделяет те, которые попадают в зону интереса субъекта восприятия.  При этом выделенный признак генерализируется на весь объект.  Указание на то, что S есть P, говорит о том, что S интересует повседневного субъекта в качестве P, а остальные его (объекта) стороны q, t, l он отбрасывает как несущественные.  Избирательность диктуется конкретной ситуацией и возникающей в ней наличной целью.  Ориентация на значимые параметры объектов крайне важна в повседневной жизни.  Она связывает потребность и ее предмет, позволяет экономить ресурсы, а в случае опасности и сохранять жизнь.  Ребенок, обращаясь к нам с вопросом «Что это?», не преследует, как правило, цели получения подробного описания вещи или ее функции, а как бы спрашивает: «Это опасно или нет?».  Собранные воедино значимости объектов образуют типизации.  Несомненно, что, приходя в образовательный процесс, студент привносит в него не только повседневные типизации, но и механизмы их конструирования.  Это обстоятельство вступает в противоречие с правилами построения теоретического дискурса, который далеко не всегда выходит из этой схватки победителем.

Как уже говорилось выше, повседневная психологическая реальность имеет интерсубъективный характер.  Интерсубъектвность или социальность в данном контексте означает необходимость освоения каждым пришедшим в мир индивидом накопленного исторического опыта людей.  Поскольку этот опыт функционален, то его понимание связано с соотнесением осваиваемых значений с деятельностью, в которой они возникли. 

 

«Я не понимаю, – пишет А. Шюц, – инструмент, не зная цели, для которой он предложен; знак или символ — не зная, что он представляет в уме человека, использующего его; институт — не понимая, что он значит для людей, ориентирующих на него свое поведение»(11,130).

 

Функциональное понимание как генеральная понимающая стратегия обнаруживает свою ограниченность в непрагматических ситуациях образования, когда необходимо организовать понимание сложноустроенных объектов, функциональное значение которых либо закамуфлировано, либо отсутствует вообще.  Так, например, познавательный процесс может подчиняться соображениям научного любопытства и иметь основания в себе самом.  В таких ситуациях прагматически ориентированный субъект понимания часто утрачивает мотивацию.  «Зачем мне это?»—спрашивает студент из повседневной позиции и мы понимаем, что любой наш неутилитарный ответ обречен.

Кроме этого интерсубъективность имеет в качестве одного из своих моментов постулат «взаимности перспектив».  Согласно ему  «человек руководствуется предположением, согласно которому его партнеры по взаимодействию видят и понимают мир в сущности также, как и он сам.  Сформулировать его можно так: если я поменяюсь со своим партнером местами, так, что его «здесь» станет моим (и наоборот), я буду видеть личности, объекты и явления окружающего мира в той же самой типичности, в том же самом отдалении и в той же самой перспективе, что и он сам (и наоборот).  Другими словами, характеристики мира не изменяются от перемены мест участников взаимодействия.  Именно это допущение является основной предпосылкой понимания людьми друг друга при осуществлении сложных действий со множеством участников, да и вообще главной предпосылкой успеха любого действия» (4,48). 

 

А. Щюц отмечал, что повседневное мышление преодолевает индивидуальные различия не только с помощью идеализации взаимозаменяемости точек зрения, но и за счет предпосылки совпадения у всех индивидов систем релевантностей, т. е.  мы имеем перед собой общие объекты и считаем их характеристики такими же или близкими.  Отсюда элементы психологической реальности представляются объективными, независимыми от индивидуальных особенностей и личных целей. 

В психологическом образовании коммуникативная ситуация оказывается несоизмеримо более сложной.  Только одних определений личности исследователи истории психологии насчитывают более 300.  Очевидно, что ее обыденные значения во многих случаях просто несопоставимы с теми или иными теоретическими интерпретациями.  Это означает, что предпосылка взаимности перспектив перестает работать при сопоставлении повседневных и экспертных значений, а тем более в полипарадигмальном пространстве психологии.  Это положение свойственно даже таким точным наукам как физика.  Томас Кун замечает по этому поводу, что даже в физических теориях «слова вроде «звезда» и «планета», «смесь» и «соединение», «сила» и «материя» — функционируют по-разному» (9,24).  Установка же повседневного понимания отсылает субъекта к обыденным значениям как к своему конечному адресу.  Забегая далеко вперед, скажем, что обращение к повседневному опыту важно во многих случаях ситуационного анализа в практической психологии, однако, это лишь момент сложного интеллектуального движения профессионала, а не его конечный пункт.

Повседневные психологические значения фиксируются и выражаются в знании определенного типа.  Это не только знания — обобщения личного опыта, но когниции заимствованные индивидом в референтных социальных группах, с которыми в свое время были установлены соответствующие идентификации.  При этом индивид не только усваивал результаты — готовые знания, но и способы его получения.  Формой фиксации повседневного психологического знания выступает обыденный язык.

 

«Диалект повседневности, – в интерпретации А. Шюца,  – это по преимуществу, язык имен, вещей и событий.  А любое имя предполагает типизацию и обобщение в системе релевантностей, преобладающей в лингвистической «мы-группе», которая считает вещь достаточно значительной, чтобы найти для нее особый термин.  Донаучный диалект — сокровищница готовых, уже сконструированных типов и характеристик, социальных по происхождению и несущих в себе открытый горизонт еще не найденных содержаний» (11,132).

 

Диалект повседневности с соответствующей ему структурой значений оказывается в сложном отношении с тем, как правило, искусственным языком, который выражает значения и смыслы абстрактных теорий.  Взаимные попытки ассимиляции ими друг друга независимо от успеха сторон, к сожалению, не такой уж редкий гость нашего образования.

Вместе с тем понятно, что любой запас повседневных психологических знаний ограничен и относительно отчетлив.  Каждый субъект обладает некоторой зоной, в которой он вследствие исторических или биографических обстоятельств более компетентен.  В структуру повседневной психологической компетентности поэтому включаются представления об актуальной компетентности других в тех регионах бытия, о которых повседневный индивид необязательно в полной мере должен быть осведомлен.  Мы опираемся в своем поведении на эту предполагаемую компетентность.  Отношения такого типа в структуре повседневной реальности А. Шюц назвал «социальным распределением знания».

С точки зрения задач практической психологии важно понимать, как повседневные восприятия организуют представления о другом человеке.  Механизм типизации и прагматической избирательности приводит к схематизации восприятия другого, к тому, что он поворачивается к партнеру по взаимодействию лишь одной связанной с интересом стороной.  Причем типизация активно задействует те свойства, которые входят в матрицу типического, а все остальные берутся лишь по причастности к этой матрице.  В этом смысле прочтение ситуации другого как уникальной становится сложно решаемой проблемой.  Это значит, что генерализация в сознании профессионала параметров повседневного социального восприятия способна камуфлировать ситуационные изменения.

Вместе с тем, было бы неверно сводить повседневное восприятие только к стереотипным эффектам, воспроизводству шаблона.  В некоторых случаях связь со схемой типизации далеко не так проста и очевидна.  Речь идет о случаях планирования нового действия.  Организованное в рамках повседневности действие опирается, как и любое рациональное действие на проект, как на представление о будущем, о результате.  Образ будущего — ключевое условие формирования структуры последовательного поведения.  Однако способ, каким этот образ формируется, имеет определенное отличие от неповседневных (экспертных) вариантов.  В основе повседневного проектирования лежит опора на прототип.  В этом смысле это всегда действие по образцу.  Вариативность условий при этом, конечно, же не отбрасывается окончательно, но их зависимость от прежнего способа действия, а значит и от ранее действовавших целей, уже осуществленного способа действия всегда высока.  Уникальное и неповторимое повседневное, восприятие и действие с его опорой на опыт, склонно отбрасывать.

Вместе с тем, работу повседневного сознания и стоящие за этим психологические феномены не следует оценивать только негативно.  На основании здравого смысла и его продукта — типологических схем мы способны эффективно действовать в обыденной жизни, строить прогнозы будущего.  Превосходное знание разнообразных сторон повседневности выделяет из общего фона мудрых людей — житейских психологов, многие из которых сегодня превращают свое выгодное положение в профессию.  Даже высокоинтеллектуальные люди склонны в сложных жизненных коллизиях прибегать к услугам этих повседневных экспертов.  Было бы, наверное, неправильным приписывать их функции профессиональным психологам, хотя именно этот смысл людская молва приписывает этой форме экспертной деятельности.

Учитывая заявленный выше различительный пафос, мы продолжим далее противопоставление житейской и профессиональной психологии, с тем, чтобы более точно зафиксировать пространство их локализации.  Мы склонны рассматривать данные организованности психологического мышления и деятельности разнопространственными, а, следовательно, и вписанными в различные человеческие ситуации.  В этом плане есть ситуации и ситуации.  Отправляясь на прогулку в лес или наблюдая на рассвете встающее из-за горизонта солнце, мы склонны поступать исходя скорее из птолемеевских усмотрений, нежели из коперниканских.  В тоже время современные типы общественных практик, такие как космонавтика, военное дело, образование востребуют и соответствующее видение мира, которое, несомненно, излишне на прогулке в сосновом бору.

То же можно с уверенностью сказать и о психологии.  Повседневная психология склонна абсолютизировать индивидуально-психологические характеристики, рассматривать жизненные обстоятельства как персоногенные.  И это действительно важно для обыденного взаимодействия лицом-к-лицу.  Однако в современных человеческих обстоятельствах, в условиях действия анонимных сил индивид часто сам оказывается их игрушкой и акцент на диспозиционных переменных сосредотачивает усилия партнеров по взаимодействию на ложных целях.  Вместо того чтобы сфокусировать свое внимание, например, на социально-психологической реальности, действующий на поводу у здравого смысла субъект апеллирует к чертам личности своего партнера.

Таким образом, в человеческих обстоятельствах могут и должны быть выделены такие ситуации, в которых повседневная психологическая реальность и стоящее за ней знание оказываются неадекватными.  Что же это за ситуации? Вслед за социальными психологами Л. Россом и Р. Нисбеттом к ним мы относим следующие: «когда необходимо понимать, прогнозировать или контролировать поведение людей в контексте, выходящем за пределы нашего обычного опыта (т. е.  при встрече с новой культурной реальностью, анализе вновь возникающих социальных проблем или планировании социальных воздействий с целью разрешения данных проблем.

Всякий раз, когда мы перестаем быть учениками, становимся профессионалами, когда мы торгуемся с уличным продавцом, находясь в 5000 миль от дома.  Или когда органы местного самоуправления начинают новую компанию борьбы с наркоманами или помощи бездомным, неадекватность обыденных принципов может проявить себя с наибольшей вероятностью» (7,42).

 

Итак, речь идет о таком типе ситуаций, в которых повседневные значения проблематизируются, в них образуются «разрывы» требующие экспертного участия.  Причем это должны быть такие проблемы, которые требуют специальной профессиональной подготовленности и не могут быть «сшиты» обыденным экспертом-мудрецом.

 

«Наиболее характерна ситуация, когда партнер действует непредсказуемо, т. е.  не в соответствии с ожиданиями, вытекающими из обстоятельств и его роли в развертывающемся взаимодействии.  Например, если на заседании Ученого (или другого) Совета член Совета встанет и начнет читать стихи или исполнять оперную арию, возникнет проблемная ситуация, требующая вмешательства эксперта, в данном случае психиатра.  Если вы покупаете билет в Саратов, а прилетаете в Стокгольм, требуется вмешательство экспертов милиции или государственной безопасности.  Иногда, как считается, в жизни не обходится без колдовства или вмешательства инопланетян — на этот предмет также имеются особые эксперты» (4,48).

 

Нас же в данном случае интересуют ситуации профессионально-психологической экспертизы.  В этой связи можно представить себе хронически неуспевающего ученика, которому отчаялись помочь все привлеченные повседневные эксперты.  Пожелание астропсихолога адресованное родителям –– набраться терпения и ждать –– вряд ли может удовлетворить последних в свете прогрессирующего отставания их ребенка в учебе и первых признаков дидактогенного невроза.  В этом случае глубокий анализ характера учебной деятельности школьника с целью ее коррекции востребует участия педагогического психолога, обладающего для этой цели необходимой компетентностью в виде комплекса преставлений о психологической реальности учения.  Такого рода ситуации мы называем профессионально-экспертными.

Знание об экспертных зонах атрибуция социального запаса знания повседневной реальности, хотя само экспертное знание входит в прерогативу специально обученных специалистов.  При этом, если придерживаться прагматической версии генезиса экспертного знания, то можно увидеть, как по мере расширения сферы общественной практики развивалось пространство экспертной деятельности: от «простейших» магических формул и действий до глобальных философских систем и научных теорий, от мифологических усмотрений — до великих религиозных и эстетических учений.

Экспертное знание принципиально отличается от повседневных представлений.  Цитированный выше Л. Г. Ионин видит эти отличия в следующем:

 

«Во-первых, эксперт отказывается от допущения о том, что индивид, с которым он взаимодействует (в процессе экспертизы), видит мир так же, как он сам.

Во-вторых, не только не «снимаются», а наоборот, делаются предметом внимания именно особые, индивидуальные, даже уникальные характеристики партнеров по взаимодействию — их жизненный опыт, особенности воспитания и образования, среда в раннем возрасте, жизненно важные переменные и т. д.  То же самое относится и к обстоятельствам проблемной ситуации — они интересуют эксперта с точки зрения того, что особенного в них имеется по сравнению с прочими ситуациями того же рода.

В третьих, экспертное знание методологично, т. е.  оно строится в согласии, как с принципами логики, так и с принципами специальной методологии той или иной области знания, что делает его — в отличие от повседневного понимания точным и всесторонне обоснованым» (4,49).

 

Автор подчеркивает приблизительность, несистематичность, имплицитность схем повседневности, противопоставляя ей достоверное экспертное знание.

С нашей точки зрения здесь необходимо сделать несколько уточнений.  Прежде всего, отметим то обстоятельство, что оценка повседневного метода производится из экспертной позиции, и к обыденности применяются критерии, относимые к экспертным реалиям, что вряд ли правомерно.  Кроме этого заметим, что и повседневность имеет в своей структуре свои регулярности, которые обеспечивают ее успешное функционирование.  Что же касается экспертной реальности, то, как иронически замечает П. Фейерабенд, ее правила никем и никогда не выполняются.

В тоже время он отмечает особое отношение между повседневным и экспертным опытом:

 

«Теория помещает вещи в каузальный контекст, который шире каузального контекста здравого смысла: и наука и миф надстраивают над здравым смыслом теоретическую суперструктуру.  Существуют теории разных степеней абстракции и используются они в соответствии с различными требованиями объяснения.  Построение теории включает в себя разрушение объектов здравого смысла и объединение их элементов иным способом.  Теоретические модели начинают с аналогии, однако, постепенно отходят от образца, на который опиралась аналогия» (10,452).

 

Во многих случаях экспертная реальность — есть отрицание повседневной реальности, ее репрессия, иномир.

«Физик теоретик,  – отмечают Бегрер и Лукман  – говорит нам, что его концепция пространства невыразима на разговорном языке, так же, как артист говорит то же самое о смысле его произведений, а мистик о встрече с божественным» (1,48).

 

Указанная ранее связь различных реальностей со структурами идентичности позволяет сделать вывод о том, что смена реальности ведет к смене определенности человека, а значит, мы можем рассматривать ту или иную реальность в качестве целостности, в контексте которой получают определенность все входящие в нее элементы, психологические феномены.  Это методологическое утверждение нуждается в очень серьезном осмыслении, для которого, к сожалению, здесь нет места, и мы ограничимся лишь короткими замечаниями.

Значительное количество современных психологических опытов исходит в построении своего метода из презумпции относительной ситуационной устойчивости человеческого сознания.  Никто, конечно, не сомневается в том, что состояния сознания бывают весьма различны, могут быть и измененными, но эти флуктуации происходят, как правило, в контексте единой целостной формы.  На этом разумении строится в частности тестовая стратегия, апеллирующая к инвариантным устойчивостям внутреннего мира.  И это, наверное, вполне адекватно для ситуации лабораторного эксперимента или клинического исследования.  Однако насколько распространимы полученные выводы? И может ли на их основании строится прогноз поведения, на что чаще всего претендует эксперт?

Так психология развития, обсуждая онтогенетические изменения, конечно, же отмечает нетождественность мышления ребенка и взрослого человека.  Однако само человеческое мышление на том или ином этапе рассматривается как обладающее инвариантными свойствами.  Но если мы представим одного и того же индивида в повседневном взаимодействии и в акте художественного творчества, т. е.  в разных реальностях присутствия, то на каком основании мы можем отождествлять эти два типа сознания между собой? Только лишь по той причине, что они имеют единый материальный субстрат?

Поясним вводимое положение через интерпретацию одного из фундаментальных представлений отечественной психологии — культурно  – исторической концепции.

Как известно центральное место в школе Л. С. Выготского занимает идея опосредствования (медиации) психического развития человека.  Введя в теоретический дискурс психологии понятия «высшие психические функции» и «натуральные (элементарные) функции» Выготский не только расширил пространство профессионального мышления, но и предложил практике механизм реального развития (развивания) человека, что иначе, чем это было до Выготского, сформировало перспективы психологической деятельности.  Суть его предложения может быть выражена (разумеется, с известной редукцией) как указание на способ трансформации психических организованностей за счет включения в их структуру исторически определенных культурных посредников, что превращает прежде натуральные субстанции в культурные.  Человечество, по оценке В. П. Зинченко, за свою историю изобрело всего четыре медиатора (знак, слово, символ, миф) (3,18).  Выготский, как известно, наиболее детально разработал медиаторную функцию слова.  (См.  «Мышление и речь», «Орудие и знак в развитии ребенка»).  Обсуждая понятие «опосредствование» Выготский делает одно очень важное замечание.  Он пишет:

 

«Применение вспомогательных средств, переход к опосредующей деятельности в корне перестраивает всю психическую операцию, наподобие того, как применение орудия видоизменяет естественную деятельность органов и безмерно расширяет систему активности психических функций.  То и другое вместе мы обозначаем термином высшая психическая функция, или высшее поведение»(2,90).

 

Попробуем представить себе образ встречи натуральной психической функции и медиатора и ту психическую форму, которая возникает в результате этого взаимодействия.  Простое указание на ее статус «высшей психической функции» мало чего дает для понимания характера ее функционирования.  С нашей точки зрения медиатор и медиацию нельзя рассматривать утилитарно только как «усилитель» прежней элементарной функции, просто как узелок на память.  Выготский не раз указывал на то, что посредник качественно изменяет всю натуральную функцию, выступая в форме новой целостности, меняющей порядок включенных в нее элементов.  В таком ракурсе Л. С. Выготский может быть рассмотрен как предтеча системного подхода в психологии.  Смена типа целостности — есть шаг человеческого развития, качественно своеобразный новый уровень психической организации.

Именно поэтому столь судьбоносное значение имеет культура в онтогенетическом процессе.  Создавая различные классы медиаторов, общество не только накапливает потенциал социализации, но и создает принципиальную возможность для культивирования новых идеальных форм, что открывает для психологии ранее не замечаемые перспективы.  Без понимания этого обстоятельства мы ничего не поймем в методе Выготского — практике формирующего эксперимента, который, в свою очередь, открывает дорогу психологическому проектированию и конструированию, что составляет серьезную альтернативу ранее господствовавшему познавательному отношению в психологии.  Это отношение хорошо иллюстрирует следующее высказывание: «Психология ничего не создает в мире, а только открывает».

Постановка вопроса о качественно новых формах-целостностях ставит нас перед необходимостью типологического анализа медиаторов.  В этой связи, приведенные В. П. Зинченко типы посредников (знак, слово, символ, миф), вряд ли можно признать как достаточными, так и проясненными.  Почему, например, в качестве таких медиаторов нельзя рассматривать предложенные когда-то Э. Кассирером искусство, религию, историю и язык.  Очевидно, что проблему типологии медиаторов следует считать открытой и ее вряд ли можно адресовать только области психологических исследований.

Для нашего анализа важно указать на то, что то или иное опосредствование, претендующее на новую целостность, специфицирует психические процессы, входящие в ее структуру.  Это значит, что повседневная рефлексия и научно-теоретическая рефлексия — разные феномены и их отождествление игнорирует указанные выше системные эффекты.

 

С нашей точки зрения недоучет посредующих форм психического, игнорирование специфики различных целостностей и сведение их к инварианту недопустимо и в принципе ложно.  Мы полагаем, что повседневные состояния сознания и экспертные — это разные организованности внутреннего мира человека, а, следовательно, и разные человеческие ситуации.  Повседневная рефлексия и рефлексия религиозного человека различны не только по своему содержанию, но и по процессам развертывания, механизмам осуществления.  Смена ситуации и соответственно реальности ведет к смене психологического содержания и, как показывают многочисленные свидетельства, к глубинным соматическим изменениям.

Точно так же недопустимо отождествление психологических организованностей спящего человека и бодрствующего, обращенного к Богу и совершающего научное исследование.  Во всех этих и многих других случаях конструируется субъект психологической жизни иного качества и наличие единой телесной организации, как уже говорилось выше, не должно нас вводить в заблуждение.

Таким образом, мы полагаем экспертную психологическую реальность качественно отличной от повседневной психологической реальности.  Данное обстоятельство хорошо иллюстрирует ситуация с идеальными объектами науки.  Эти конструкции, абстрагирующие отдельные характеристики предметов, их связи и отношения умозрительны, в них элиминированы чувственные признаки, да и «поведение» этих логических по своей природе конструкций подчиняется не законам повседневного взаимодействия, а правилам того символического мира, в котором эти объекты, собственно, только и существуют.  Однако для создателей и обитателей реальности идеальных объектов этот мир бывает более привлекательным и многообразным, чем мир повседневности, а его достоверность для них онтологически императивна.

Мы уже указывали ранее на особое отношение экспертной и повседневной реальностей как репрессивное.  То есть эксперт склонен рассматривать мир повседневных значений как несовершенный, низший, «дольний», «профанный» нуждающийся в корректировке «горним», системно организованным совершенным экспертным образом.

К Зигмунду Фрейду обращается пациентка с просьбой прокомментировать ее последний сон.  В нем девушка видела себя у гроба второго ребенка своей старшей сестры.  Первый умер за несколько лет до этого, взволновавшего пациентку, сновидения.  Смущенная произошедшим девушка опасается своего тайного, вытесненного желания смерти племянника.  А вдруг за этим сновидением скрывается ее тайная недоброжелательность по отношению к сестре.  Как жить с таким подозрением? Фрейд же в экспертной позиции психоаналитика убежден, что так думать совершенно недопустимо.  Нельзя толковать символы сновидения на манер дорожных указателей.  Из описания Фрейдом процесса анализа мы узнаем, что на похоронах первого ребенка своей старшей сестры наша героиня повстречала интересного молодого человека, однако ситуация траура и требования приличий заставили пациентку вытеснить возникшее влечение.  Теперь же оно возвратилось в сновидении, но в такой инверсированной форме.  И именно так следует понимать содержание сновидения, как утверждает авторитет великого психолога.  Реальность «на самом деле»  такова, что.  Фрейд отменяет, репрессирует повседневную интерпретацию и тем самым утверждает новую для пациентки форму реальности ее психической жизни, одновременно своим утверждением «на самом деле» обнаруживая собственную реальность присутствия.  В описанном случае психотерапии происходит подчинение психологической реальности пациентки реальностью психоаналитика.  Но могут быть и иные варианты формного взаимодействия, например, конфликтные.

В достаточно хорошо известном американском художественном фильме «Иисус Христос – суперзвезда» большую смысловую нагрузку в интересующем нас отношении играют начальные сцены.  Главное действующее лицо в них не Христос, а Иуда.  Иуда неиствует.  Он безуспешно пытается вразумить людей, окружающих Иисуса.  Смысл его настойчивости может быть передан следующим образом: «Не верьте этому обманщику.  У вас есть глаза и уши.  Доверьтесь своим чувствам.  Неужели вас мало обманывали различные шарлатаны? Раскройте глаза!».  Конечно же, своей версии «на самом деле» Иуда доверяет абсолютно.

Однако спутники Христа не слышат Иуду, они счастливы в общем стремлении и все попытки Искариота наталкиваются на их активный протест или недоумение.  Христос, в свою очередь, с сожалением и сочувствием смотрит на своего обличителя.  Как мы видим столкнулись две интерпретации мира, две непримиримые позиции и конфликт между ними вряд ли может быть разрешен мирно.  Имеет ли право здравый смысл, который олицетворяет Иуда Искариот судить о божественном? Имеет ли право сакральное диктовать свои правила профанному, которое им же профанным и названо.  А если отказаться от взаимной экспансии и провести границу, то как жить вместе? Сегодня эти вопросы и ответы на них имеют жизненно важное значение, кстати, не только для практики психологического образования.

В этом месте мы подошли, наконец, к важнейшему индикатору той реальности, которую индивиды и группы считают истинной (существующей «на самом деле»).  Связь между истиной и положением «на самом деле» обнаружил для нас А. Пузырей с апелляцией к А. Белому.  Суть его интерпретации в возведении слова «истина» к корню «есть», «естина», «то, что есть» (5,157).

 

Говоря «на самом деле, говорящий «расставляет все точки над i, утверждает истину в последней инстанции.  Говорящий на самом деле более чем уверен в своих словах и в том, что реальность можно описать истинными высказываниями, отбросив ложные» (8,193).

 

Соответственно высказывания типа «как бы», «возможно» индексируют вероятность, гипотетическую реальность, ее условность и относительность.  В этих релятивистских утверждениях явно просматривается их необязательный, игровой характер, что указывает на двойственность позиции говорящего, удерживающего свою точку зрения на границе реального и не-реального, того что «есть» и «не-есть».  Причем это двойственное отношение может, с нашей точки зрения, распространяться как на область повседневных и экспертных значений, так и касаться взаимодействия экспертных реальностей между собой.  Об этом речь еще будет идти ниже.

Как уже говорилось ранее, психологическая реальность носит интерсубъективный (социальный) характер.  Это значит, что для своего существования она нуждается в социальном подкреплении и легитимации.  Так, например, упомянутый выше З. Фрейд вряд ли мог рассчитывать на успех в «примитивном» обществе в условиях господства первобытных верований и коллективных форм сознания.  Его интерпретации должны были получать поддержку со стороны выздоравливающих пациентов, оппонирующих и симпатизирующих коллег.  В противном случае реальность Фрейда не получила бы статуса реальности, с которой многие, если не все считаются.  В этом смысле бессознательного не было не только до Фрейда, но и до того общества, которое смогло верифицировать бессознательное.

Группа подростков, реагирующая на музыкальные пристрастия друг друга, конструирует мир субкультурных значений, который часто не является реальностью аутгрупп.  Родители же, сражаясь с поп-символами своих детей, в свою очередь негативно подтверждают эту реальность как особую фактичность.  Очевидно, при этом, что в субкультурной подростковой реальности формируется групповой субъект, с которым родители, как правило, незнакомы.  Интересно то обстоятельство, что в актах повседневного взаимодействия многие из них стремятся игнорировать то обстоятельство, что субкультурная реальность становится той целостностью, тем «на самом деле», в котором живет их ребенок, а значит, они идут на поводу у повседневной психологии с ее апелляциями к чертам характера.  Как решается этот конфликт нам всем хорошо известно.

Базовая для социальных групп реальность, как правило, существует как само-собой-разумеющаяся, а значит самоподкрепляющаяся в повседневной практике.  Практика древних греков убеждала их в истинности птолемеевских координат и божественной полифонии.  Из этого следует, что практика как критерий истинности не может приниматься безоговорочно. 

Только тогда, когда возникает угроза со стороны другой реальности само-собой разумеющаяся, подлинная реальность ставится под вопрос.  Для ее носителей такая проблематизация чревата потерей ориентации, устойчивой идентичности, дереализацией.

Для защиты от этих неудобств общество вырабатывает самые разнообразные средства, к числу которых в социокультурном смысле мы относим практики педагогики и терапии.  В плане существования психологических дефиниций реальности в этой функции выступает феномен научных школ и парадигмальной организации содержания научной деятельности и мышления.

Важно отметить, что защита реальности требует, как правило, специальных средств: знания эталона и возможных нарушений, диагностический аппарат для их идентификации, техники нормализации.  К числу механизмов защиты (самозащиты) можно отнести «отрицание».  (Этого не может быть, потому что не может быть).  Карл Роджерс описывает это так:

 

«Факт экстрасенсорного восприятия имеет такое же или большее значение, как и существование многих принципов, принимаемых психологами.  Но все же, за некоторым исключением, почти все психологи отрицают его существование.  Не легко отвергать методы, которые были использованы при изучении ЭСВ (экстрасенсорного восприятия), ибо они ничем не отличаются от методов, используемых в любой другой области психологии.  Но психолог идет на поводу у своего субъективного знания.  Существование экстрасенсорного восприятия не соответствует его представлениям о результатах экспериментов, открывших это явление, его субъективному опыту.  Поэтому он отвергает этот феномен» (6,207-208).

 

Приведенные К. Роджерсом наблюдения указуют на важнейшее внутреннее условие возникновения и поддержания психологической реальности, которое можно назвать «верой».  Причем, как это будет показано далее, речь идет не только о религиозной вере, но и о вере в таких вполне рациональных образованиях как наука, философия, повседневное поведение.  В этом отношении можно сказать, что в ситуации Христос/Иуда столкнулись две фундаментальные веры.  Применительно к научной деятельности феномен веры фиксирует Т. Кун, когда описывает иррациональный характер парадигмальной идентичности ученых, а революционную трансформацию парадигм как «иррациональную смену рациональных оснований».

 

Используемая и рекомендуемая литература.

1.* Бергер П.  Лукман Т.  Социальное конструирование реальности.  Трактат  по социологии знания.  — М. : Медиум,1995.   – 323 с.

2.   Выготский Л. С.  История развития высших психических функций/ В кн.  Выготский Л. С.  Собрание сочинений: в 6 т.  Т. 3.  Проблемы развития психики.  – М. : Педагогика, 1983.  – С.  6  – 328.

3.   Зинченко В. П.  Культурно-историческая психология: опыт амплификации// Вопросы психологии,1993,№4. -С. 5-19.

4.* Ионин Л. Г.  Понимание и экспертиза// Вопросы философии,1991,№10.  -С. 48-57.

5.* Пузырей А. А.  Манипулирование и майевтика: две парадигмы психотехники// Вопросы методологии,1997,№3-4.  – С. 148-164.

6.   Роджерс К.  К науке о личности.  //История зарубежной психологии (30-60 е гг. ХХ в. ) Тексты.  — М. : Изд-во Моск.  ун-та, 1986.   – С. 200-23О.

7.   Росс Л. , Нисбетт Р.  Человек и ситуация.  Перспективы социальной психологии.  – М. : Аспект Пресс,1999. -429 с.

8.   Руднев В. П.  Словарь культуры ХХ века.   – М. : Аграф, 1997.  – 221 с.

9. Современная философия науки: Знание, рациональность, ценности в трудах мыслителей Запада.  Хрестоматия.  — М. : Логос,1996.   – 395 с. 24,80

10. Фейерабенд П.  Избранные труды по методологии науки.  – М. : Прогресс,1986.  – 542 с.

11. Шюц А.  Структура повседневного мышления.  //Социологические исследования,1988.  N 12  – С. 129-137.